![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
feruzaПервая ночь в роддоме запомнилась мне как тяжкий кошмар...
В полночь Сеньку унесли, и вся палата заснула. Я же уснуть не могла. И не понимала – почему все спят. Шов болел так, что я не то что уснуть не могла – я просто лежала, тихо плакала. И думала – почему рубашка такая мокрая, почему так сильно бросает в пот, такая слабость? И почему так болит, а? Потом я узнала, что в холодильнике, стоящем в коридоре, лежат пузыри со льдом – такие плоские лепехи размером с ладонь. И эти пузыри, в принципе, можно приложить ко шву – и станет легче. Но кто про это мне сказал в ту ночь? Никто…
Утром на следующий день я проснулась и поняла, что не могу встать с кровати. У меня болели все мышцы. Кажется, даже те, которые у древних людей отвечали за шевеление ушами. Словом – болело все – от шеи до икр.
И опять-таки – ничего подобного не было во вторых родах, почему-то…
Я сползла с кровати буквально со стоном.
Огляделась. Итак – что мы имеем? Все болит, панцирная кровать гнется, шов на самом нежном месте – и нельзя сидеть, словом, если найдешь случайно удобную позу, следует замереть в ней как можно на дольше, чтоб насладиться относительным «ничего не болит».
Я не ожидала, что в процессе потуг я так перетрудила все мышцы. Впрочем, кругом ходили те, кто умел тужиться на порядок хуже меня – у них были красные глаза и полопавшиеся сосуды на лице.
Не ожидала я и того, что в этом подобии полевого госпиталя будет столько крови. Сразу после родов мне дали одну пеленку и сказали – пусть из дому принесут. Из дому, конечно, носили охапками. При этом переодеть ночную рубашку категорически запретили – домашнюю одежду, простыни – ничего нельзя.
На утро к нам зашла кастелянша. Она с непонятным выражением лица оглядела нашу палату. Поскольку в первый день пеленки были не в изобилии, то наши рубахи и постельное белье – все было заляпано свежими и высохшими пятнами крови. Кастелянша сказала, отводя глаза:
- Девоньки, прачечная сломалась. У меня белья чистого осталось только под новеньких подстелить. Вам менять – нет. Просто нет. Потерпите, а?
И мы потерпели. Все пять дней мы так и лежали на этом белье, буром, заскорузлом, в тех же рубахах, которые нам надели в первую минуту после родов.
Ежедневно к нам заходили врачи – гинеколог и неонатолог. Почему-то все они были молоденькие, очень хорошенькие, кокетливо накрашенные и причесанные, в подчеркнуто коротких халатиках. Просто бесстыдно коротких халатиках, надетых прямо на белье. В роддоме было жарко, я понимаю. При попытке сесть или наклониться врачи демонстрировали кружевные трусики. И этим они радикально отличались от нас – подобно тому, как у заключенных отбирают брючный ремень и шнурки, нам было запрещено пользоваться любым бельем – и трусиками, и бюстгальтерами. Всякий стыд в роддоме, разумеется, выветривается. Но мне казалось, что это как-то несправедливо – эта их свеженькая кокетливая красота. Потому что мы – их ровесницы, - валялись перед ними бледные, в старых рваных и несвежих рубахах на голое тело, расхристанные и растерзанные, как вылезшие из-под бомбежки. И они смотрели на нас с жалостливым презрением. И некоторым превосходством…
Забежавшая врач велела нам при любом удобном случае «проветривать швы». И мы их активно проветривали – валялись, раскинув ноги, на кроватях, добиваясь ощущения приятного сквозняка в промежности.
Рядом со мной лежала Гульназ – тихая деревенская татарочка, которая училась в Казани в одном из национальных вузов. Гульназка была стеснительна до крайности, все, что касалось женских дел, она обсуждать не могла абсолютно. У нее просто не было слов. Давило на нее еще и то, что институт, в котором она училась на третьем курсе, был мне хорошо знаком. Я там подрабатывала - преподавала риторику, и, теоретически, нам предстояло встретиться через годик в аудитории, по разные стороны кафедры. Мысль о том, что она и ее будущий преподаватель лежат рядышком с голой задницей, приводила ее в состояние когнитивного диссонанса. С трудом я уговорила ее не звать меня по имени-отчеству.
Каждый день я с нетерпением ждала радостного мероприятия – обработки швов. Почему-то Гульназ старалась обойти процедурный кабинет стороной, да и все прочие жаловались на то, что швы обрабатывать больно. И только мне было безумно радостно от ощущения чистоты и сухости в районе шва. Пусть заживает скорее, зараза…
В процедурном же мне начали колоть окситоцин, ибо врач усмотрела, что у меня все так плохо сокращается, что впору меня задержать тут недели на две.
Окситоцина в больнице, разумеется, не было, его в спешном порядке закупил муж и передал мне.
Все общение с домашними было, разумеется, или через окно, или в записках-передачах (муж писал мне идиотически счастливые послания), или – по телефону-автомату – далеко в конце коридора. У телефона не было стульев, и поэтому я не могла звонить – выдержать на ногах очередь из 10 человек моя голова отказывалась и начинала кружиться.
В полночь Сеньку унесли, и вся палата заснула. Я же уснуть не могла. И не понимала – почему все спят. Шов болел так, что я не то что уснуть не могла – я просто лежала, тихо плакала. И думала – почему рубашка такая мокрая, почему так сильно бросает в пот, такая слабость? И почему так болит, а? Потом я узнала, что в холодильнике, стоящем в коридоре, лежат пузыри со льдом – такие плоские лепехи размером с ладонь. И эти пузыри, в принципе, можно приложить ко шву – и станет легче. Но кто про это мне сказал в ту ночь? Никто…
Утром на следующий день я проснулась и поняла, что не могу встать с кровати. У меня болели все мышцы. Кажется, даже те, которые у древних людей отвечали за шевеление ушами. Словом – болело все – от шеи до икр.
И опять-таки – ничего подобного не было во вторых родах, почему-то…
Я сползла с кровати буквально со стоном.
Огляделась. Итак – что мы имеем? Все болит, панцирная кровать гнется, шов на самом нежном месте – и нельзя сидеть, словом, если найдешь случайно удобную позу, следует замереть в ней как можно на дольше, чтоб насладиться относительным «ничего не болит».
Я не ожидала, что в процессе потуг я так перетрудила все мышцы. Впрочем, кругом ходили те, кто умел тужиться на порядок хуже меня – у них были красные глаза и полопавшиеся сосуды на лице.
Не ожидала я и того, что в этом подобии полевого госпиталя будет столько крови. Сразу после родов мне дали одну пеленку и сказали – пусть из дому принесут. Из дому, конечно, носили охапками. При этом переодеть ночную рубашку категорически запретили – домашнюю одежду, простыни – ничего нельзя.
На утро к нам зашла кастелянша. Она с непонятным выражением лица оглядела нашу палату. Поскольку в первый день пеленки были не в изобилии, то наши рубахи и постельное белье – все было заляпано свежими и высохшими пятнами крови. Кастелянша сказала, отводя глаза:
- Девоньки, прачечная сломалась. У меня белья чистого осталось только под новеньких подстелить. Вам менять – нет. Просто нет. Потерпите, а?
И мы потерпели. Все пять дней мы так и лежали на этом белье, буром, заскорузлом, в тех же рубахах, которые нам надели в первую минуту после родов.
Ежедневно к нам заходили врачи – гинеколог и неонатолог. Почему-то все они были молоденькие, очень хорошенькие, кокетливо накрашенные и причесанные, в подчеркнуто коротких халатиках. Просто бесстыдно коротких халатиках, надетых прямо на белье. В роддоме было жарко, я понимаю. При попытке сесть или наклониться врачи демонстрировали кружевные трусики. И этим они радикально отличались от нас – подобно тому, как у заключенных отбирают брючный ремень и шнурки, нам было запрещено пользоваться любым бельем – и трусиками, и бюстгальтерами. Всякий стыд в роддоме, разумеется, выветривается. Но мне казалось, что это как-то несправедливо – эта их свеженькая кокетливая красота. Потому что мы – их ровесницы, - валялись перед ними бледные, в старых рваных и несвежих рубахах на голое тело, расхристанные и растерзанные, как вылезшие из-под бомбежки. И они смотрели на нас с жалостливым презрением. И некоторым превосходством…
Забежавшая врач велела нам при любом удобном случае «проветривать швы». И мы их активно проветривали – валялись, раскинув ноги, на кроватях, добиваясь ощущения приятного сквозняка в промежности.
Рядом со мной лежала Гульназ – тихая деревенская татарочка, которая училась в Казани в одном из национальных вузов. Гульназка была стеснительна до крайности, все, что касалось женских дел, она обсуждать не могла абсолютно. У нее просто не было слов. Давило на нее еще и то, что институт, в котором она училась на третьем курсе, был мне хорошо знаком. Я там подрабатывала - преподавала риторику, и, теоретически, нам предстояло встретиться через годик в аудитории, по разные стороны кафедры. Мысль о том, что она и ее будущий преподаватель лежат рядышком с голой задницей, приводила ее в состояние когнитивного диссонанса. С трудом я уговорила ее не звать меня по имени-отчеству.
Каждый день я с нетерпением ждала радостного мероприятия – обработки швов. Почему-то Гульназ старалась обойти процедурный кабинет стороной, да и все прочие жаловались на то, что швы обрабатывать больно. И только мне было безумно радостно от ощущения чистоты и сухости в районе шва. Пусть заживает скорее, зараза…
В процедурном же мне начали колоть окситоцин, ибо врач усмотрела, что у меня все так плохо сокращается, что впору меня задержать тут недели на две.
Окситоцина в больнице, разумеется, не было, его в спешном порядке закупил муж и передал мне.
Все общение с домашними было, разумеется, или через окно, или в записках-передачах (муж писал мне идиотически счастливые послания), или – по телефону-автомату – далеко в конце коридора. У телефона не было стульев, и поэтому я не могла звонить – выдержать на ногах очередь из 10 человек моя голова отказывалась и начинала кружиться.
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 2005-10-05 10:52 am (UTC)Я только про одну девочку из роддома помню, что она певица - и то потому, что она сама об этом рассказывала.
А вообще с удовольствием читаю твои рассказы о родах. Я сразу не записала, а потом что забыла, а что и не помнила. Но мне кажется, что такой ясности сознания у меня и сразу не было :).